В предыдущей главе мы убедились, что берновская схема эго-состояний – Ребенок, Родитель, Взрослый, – являющаяся краеугольным камнем трансакционного анализа, играет важную роль и в коммуникативном подходе. Читатель, хорошо знакомый с этими берновскими понятиями и размышлявший над ними, мог также заметить, что в коммуникативном подходе они используются не совсем так, как в трансакционном анализе.
Берновская схема эго-состояний совмещает в себе ряд совершенно различных психологических действительностей. Конечно, в таком соединении различных сторон предмета в одной схеме есть свои преимущества. В частности, как часто подчеркивает Берн, это простой язык, который может усвоить любой клиент (то есть американец среднего умственного развития), и на котором терапевт после этого сможет с ним разговаривать, указывая ему на моменты, существенные для аналитического и психотерапевтического процесса.
Но если мы хотим понять суть дела, нам необходимо различить те действительности, которые "сплющены" в схеме. В этой главе мы начнем их рассмотрение, однако нужно иметь в виду, что это рассмотрение – как всякое изначальное изложение теории – будет происходить на гораздо более абстрактном уровне, чем практическое введение, бывшее содержанием предыдущей главы.
Прежде всего нужно отметить, что сама идея "эго-состояний" – очень сильная и совершенно нетривиальная идея. Ведь Берн, фактически, утверждает, – вопреки одной из основных посылок почти всей гуманистической психологии, – что человек не является единым и целостным: его поведение и соответствующие ему физические, эмоциональные и умственные состояния могут меняться кардинальным, – и систематическим, – образом, так, будто "в" нем находятся несколько разных "людей". Вот как сам Берн об этом пишет:
"Наблюдения за спонтанной социальной деятельностью... обнаруживают, что время от времени разные аспекты поведения людей (позы, голос, точки зрения, разговорный словарь и т.п.) заметно меняются. Поведенческие изменения обычно сопровождаются эмоциональными. У каждого человека свой набор поведенческих схем соотносится с определенным состоянием его сознания. А с другим психическим состоянием, часто несовместимым с первым, бывает связан уже другой набор схем. Эти различия и изменения приводят нас к мысли о существовании различных эго-состояний.
На языке психологии эго-состояния можно описывать как систему чувств, определяя ее как набор согласованных поведенческих схем. По-видимому, каждый человек располагает определенным, чаще всего ограниченным репертуаром эго-состояний, которые суть не роли, а психологическая реальность". [1]
Важно заметить, что сама по себе идея эго-состояний не сводится к берновской "троице" – Ребенок, Родитель, Взрослый. Она гораздо шире и в принципе может быть (и неоднократно была) реализована в совершенно иных психологических концепциях.
Остановимся прежде всего на утверждении Берна, что эго-состояния – "психологическая реальность". Из процитированного отрывка можно понять, что Берн считает, что эго-состояния даже более реальны, чем так называемая "личность", и что они до некоторой степени определяют не только психологическую, но также социальную реальность.
Нетрудно почувствовать, насколько это противоречит не только большинству психологических теорий, но и представлениям здравого смысла: с точки зрения последнего каждый из нас является одним, единым человеком, который "очевидным" образом определяется, с одной стороны, своим физическим телом, с другой – паспортом (водительским удостоверением, счетом в банке и пр., то есть "социальным телом"). Ведь избирательными, скажем, правами, наделен какой-нибудь Петр Николаевич Васечкин, а вовсе не его "эго-состояния". Даже обсуждая идею эго-состояний, мы говорим о "его" эго-состояниях, – то есть считаем "его" все-таки более реальным, более "субстанциальным", а состояния – в соответствии с устройством нашей речи – называем "его" состояниями.
Фактически Берн (хотя, конечно, не только он) утверждает, что "на самом деле" (то есть на психологическом "самом деле") это не так, что человек не един. И бессмысленно спрашивать, когда он является (и является ли вообще когда-нибудь) "самим собой": в одном эго-состоянии он "являет собой" нечто одно, а в другом – другое.
Как писал один популярный поэт, "во мне семь я", и дальше, – не знаю уж, Берн ли его вдохновил, или просто к слову пришлось, – рифмовал это со словом "семья".
Полезно сделать здесь несколько ссылок на другие психологические концепции, где более или менее всерьез принимается "реальность" чего-то вроде "эго-состояний". Прежде всего упомяну психосинтез Ассаджоли, где часто идет речь о "субличностях". В гештальттерапии Перлза аналогичный феномен называют "частями", и хотя идеологически проповедуется идеал целостности личности, технически, – как говорилось в первой главе, – устраиваются целые сцены между ее "частями"; например, их рассаживают по разным стульям (техника "пустого стула") и предлагают поговорить друг с другом на тему, вызывающую конфликт между ними.
Отсутствие единства личности, ее "множественность" одно из краеугольных положений Гурджиева. При этом ученику предлагается не "поверить" в это положение как в некую далекую от него теорию, а практически проверить это посредством самонаблюдения, убедиться в этом для самого себя (для чего предлагаются специальные методы и процедуры).
Предполагается, что когда ученику это удастся, это приведет к двум линиям следствий. Во-первых, перед ним реально встанет, – и станет одной из центральных в его работе над собой, – задача "объединения себя". Для решения этой задачи у Гурджиева-по-Успенскому, как и в любой хорошей психотехнической традиции, есть свои средства.
Во-вторых, полностью убедившись для себя (практически, а не абстрактно-теоретически) в том, что психологическая реальность именно такова, ученик будет более адекватно с ней обходиться. Например, он будет осторожнее "подписывать векселя" (Гурджиев отмечает, что некое проявившееся на миг "я" в человеке может подписать вексель, по которому "ему", – то есть всем другим его "я", – придется расплачиваться всю оставшуюся жизнь.)
Начавший работать ученик скоро заметит, что вторая линия – более адекватное обхождение с реальностью разделенных эго-состояний, – является одним из важных и мощных методов первой линии: работы объединения, "интеграции".
Одно из ближайших оснований этого состоит в том, что интеграция не обязательно предполагает "гомогенизацию" субличностей, то есть их "сплющивание" в один план, фактически – их взаимную ассимиляцию. Интегрированные личностные структуры могут иметь иерархическое строение, то есть могут сами "состоять" из субличностей более низкого порядка, но особым образом организованных.
Прежде, чем мы расстанемся с этой темой – темой реальности "эго-состояний" – нужно обсудить еще один довольно сложный методологический вопрос.
Приступив к самонаблюдению, мы окажемся перед очевидным фактом, что некая наблюдаемая "реальность" может осмысляться по-разному, в зависимости от теоретических и идеологических представлений наблюдающего (при этом она и наблюдаться будет несколько по-разному, так что при тонком рассмотрении может даже возникнуть вопрос о том, одна ли и та же "реальность" наблюдается, но от этого мы сейчас отвлечемся).
В качестве методологической аналогии схему, через которую человек смотрит на действительность, можно представить как "очки с сеточкой", причем рисунок этой "сеточки" может быть разным.
Важно понять, что ни в частном факте "реальности", на которую человек смотрит, ни в фасоне сеточки на очках нет и не может быть никакого обоснования "истинности" данного видения. Поменял очки – увидел иначе, вот и все. Истинность, плодотворность и прочие достоинства того или иного видения могут обсуждаться лишь в гораздо более широком контексте.
Почему-то посмотреть без "сеточки" никак не удается; как писал своим ученикам в Коринфе апостол Павел, "ныне видим как сквозь тусклое стекло...". Если кто-то скажет, что видит "саму реальность", то либо это эзотерический Учитель (рассказывают, что где-то кто-то видел человека, который видел человека, который видел эзотерического Учителя), либо – человек, совершенно дремучий в области эпистемологии.
Возвращаясь к нашей теме, мы можем заметить, что факты "множественности личности" или различных "эго-состояний" как психической реальности при другом рассмотрении могут быть "отработаны" как различие "настроений" или даже – то же слово, но в ином значении – "состояний" одного и того же человека (субъекта, личности, "я"). Человек может сказать: "Я тогда был усталый (невнимательный, сердитый, обиженный, злой,
ребячливый, любящий и пр.)". При этом предполагается некое "я", постоянное и "субстанциальное", которое меняется в некоторых отношениях в зависимости от "состояния".
Мы можем говорить, что "я" нахожусь в каком-то состоянии; например, "я испуган". А можем говорить про реальность "эго-состояния", например, Ребенка, который боится агрессии. "Я" может измениться: "Я взял себя в руки и перестал бояться". И то же самое можно описывать как другое "эго-состояние": Взрослый (воплощенный в теле того же человека и появившийся при определенных условиях) хорошо знает, что бояться нечего, что этот "страшный убийца" не вылезет из экрана телевизора и "физически" не сделает детям, которые смотрят "ужастик", ничего плохого.
Так вот, возвращаясь к Берну, мы должны отметить, что он предлагает такие "очки", сквозь которые "эго-состояния" видятся как "психологическая реальность". И это, скажу еще раз, – очень сильная и совершенно нетривильная, необычная, противоречащая обычным представлениям здравого смысла идея: человек не един, человек представлен в виде различных "эго-состояний", он в каждый момент либо Ребенок, либо Родитель, либо Взрослый.
Итак, сама по себе идея эго-состояний не сводится к берновской "троице" эго-состояний. Она, как мы видели, гораздо шире и может быть реализована и в иных психологических концепциях. Почему же из множества возможных "эго-состояний" Берн выбрал именно эти, откуда появились и что означают эти берновские фигуры – "Родитель" (Р), "Ребенок" (Д=Дитя) и "Взрослый" (В)?
Одного из ответов, причем достаточно очевидного, Берн всячески избегает. Дело в том, что схема Р-В-Д по крайней мере эвристически (но, по-видимому, не только) "снята" с фрейдовской структурной схемы личности (Ид – Эго – Супер-Эго). В качестве различия Берн справедливо указывает, что если фрейдовская схема – теоретическая абстракция, то его "эго-состояния" могут быть эмпирически наблюдаемы: это, как мы уже говорили, "психологическая реальность". Но чтобы так часто и убедительно говорить о различиях, нужно явно ощущать сходство...
Сам Берн ищет теоретические основания своей схемы, создавая причудливые неологизмы: представления об архео-психике, нео-психике и экстеро-психике. Вопрос о том, какова доля иронии в этих берновских неологизмах (как и в прочих его теоретических или квази-теоретических построениях), может быть предметом индивидуальной трактовки. Моя российская ментальность иногда наводит меня на мысль, что доля эта гораздо больше, чем принято думать среди последователей Берна. В конце концов, Берн ведь только притворялся американцем (впрочем, как правило, весьма успешно)...
Хотя, как говаривал один читатель Берна, "в каждой шутке есть доля шутки".
Представления об "археопсихике" Берн фундирует милыми сердцу простого американца ссылками на "науку" – на опыты Пенфилда по вживлению электродов в головной мозг, которые в свое время произвели на научную общественность большое впечатление. Оказалось, что при определенной стимуляции можно вызвать у пациента не просто воспоминания, но довольно полное перенесение в ситуацию и состояние, которое он переживал когда-то (в частности, в детстве): пациент слышит (в квази-реальном времени) то, что тогда говорилось, или музыку, которая тогда звучала, переживает те же эмоции и т.п. Одновременно он сознает, что лежит на операционной кушетке (или сидит в кресле), и может разговаривать с врачом, рассказывая ему о своих "переживаниях прошлого".
Подобные феномены, впрочем, были известны и до нейрохирургических опытов Пенфилда и других; эти феномены могут вызываться и другими способами – гипнозом, психоделическими препаратами и пр. В последнее время под наименованием "измененные состояния сознания" (ИСС) они привлекают к себе пристальное внимание психологов. Сформировалось целое направление психологической науки – трансперсональная психология, занимающееся подобными состояниями [2].
От хорошо известной уже Фрейду регрессии эти состояния отличаются лишь раздвоенностью сознания: человек находится и "там", и "здесь". Без этой раздвоенности регрессия, вызванная, например, приемом психоделических препаратов или так называемым "холотропным дыханием" (по С.Грофу) может быть очень полной; Гроф утверждает, что наблюдал при регрессии в ИСС у взрослых пациентов рефлекс Бабинского, который проявляется только у младенцев до определенного возраста и в норме у взрослых совершенно исчезает.
Однако для каждого, кто знаком с. представлениями Берна, очевидно, что регрессивные состояния – полный ли переход в регрессию или раздвоенность с сохранением одновременного присутствия в реальной ситуации, – это не то, что имеется в виду под эго-состоянием Ребенка. Берновское эго-состояние Ребенка (и по определению, и по практике работы) – не регрессия, не ИСС, а совершенно обычный, "нормальный" способ функционирования психики.
В книге "Трансакционный анализ и психотерапия" Берн приводит ряд ярких примеров функционирования археопсихики у психических больных. Нам сейчас неважно, реальные ли это примеры или берновские конструкции; важно, что примеры действительно воспринимаются как яркая психопатология. Между тем пребывание в эго-состоянии Ребенка (как и прочих) считается в трансакционном подходе совершенно "нормальным", и каждый из нас может без особого труда научиться обнаруживать в себе подобные состояния (точнее сказать, обнаруживать себя в подобных состояниях).
Таким образом, представление об "археопсихике" как основе для понятия эго-состояния (хотя бы частного понятия эго-состояния Ребенка) оказывается сомнительным. Впрочем, ближайшие возможности анализа берновских понятий отодвигают эту проблематику в сторону.
Если "неопсихика", дающая человеку возможность адекватно действовать в реальной ситуации, противопоставляется Берном "археопсихике" как "местопребыванию" прошлых, пережитых ранее состояний, то "экстеропсихика" явно лежит в другой плоскости.
"Экстеропсихика" – это "след" воздействия других людей (прежде всего родителей), которое человек до такой степени "принимает внутрь себя", что оно из внешнего превращается во внутреннее. Какая-то его "часть" приказывает "ему", просит "его", угрожает "ему", требует чего-то от "него" и т.п. Берн часто ссылается здесь на слышимые "в уме" голоса (родителей или других старших), сначала приводя в пример шизофреников, а потом и обычных, "нормальных" людей.
Ясно, что "экстеропсихика" призвана фундировать представление об эго-состоянии Родителя. Но вместе с тем Берн указывает и на другой механизм, определяющий функционирование эго-состояния Родителя – подражание реальным родителям или воспитателям.
Таким образом, термин "Родитель" приобретает два совершенно различных смысла – действование под влиянием родительских указаний (или слышание этих указаний в уме) и собственное "родительское" поведение. Что общего у двух столь разных психических феноменов, что дает возможность объединить их в одном термине?
В ряде психологических направлений это явление получило название "интериоризации" – "вбирания" психикой индивида "внутрь себя" ситуации, которая первоначально развертывается во внешнем плане, – например, той же коммуникации с родителями или воспитателями. Интериоризация позволяет индивиду как продолжать принимать Родительские наставления, когда реальных родителей нет поблизости, так и самому быть Родителем.
Мне кажется, что именно в идее экстеропсихики, понимаемой в рамках понятия интериоризации, Берн ближе всего подходит к теоретическому описанию того, что является наиболее "фирменным" в трансакционном анализе, и на что, собственно, указывает само его название: формулированию коммуникативного подхода к психике.
Берн явно и очевидно принадлежит к тем психологам (к ним можно причислить также Г.Бейтсона и его школу, Милтона Эриксона, из советских психологов – школу Л.С.Выготского и др.), которые полагают, что в самой сердцевине психических процессов человека лежит коммуникация: не в качестве вторичного поведенческого феномена, а в качестве основания структуры личности.
Элементы берновской структуры личности – Родитель, Взрослый и Ребенок – это, прежде всего, интериоризация элементов внешних, "реальных" трансакций, то есть "вбирание в себя" индивидом тех взаимодействий, которые первоначально разворачиваются между различными индивидами.
Для более подробного рассмотрения этого аспекта берновской схемы нам нужно привлечь понятия замечательного русского мыслителя, который мог бы при других условиях стать основоположником крупнейшей психологической школы ("Он в Вене был бы Фрейд, в Швейцарии – Карл Юнг, у нас...") – Б.Ф.Поршнева. У нас он был историком, изучал народные восстания Средневековья и за это был терпим начальством, а в свободное от основных занятий время занимался проблемой происхождения человека.
Он мыслил в совершенно "правоверных" терминах, в рамках павловских "сигнальных систем" (тем ярче его ни в какие ворота не лезущие прозрения). Вопрос звучал так: качественной особенностью человека и всего человеческого является "вторая сигнальная система" [3]; вторая сигнальная система может возникнуть только из первой (не Бог же создал); но из первой, сколько ее ни развивай, вторая сигнальная система с ее качественной спецификой не выводится: парадокс новообразования в развитии.
И ответ Поршнев нашел в особом (нам сейчас не так важно, как именно это у него описано) соединении двух "первых сигнальных систем". Иными словами, две до-человеческих особи при определенных условиях начинают взаимодействовать "не-первосигнальным" образом.
Первый, решающий момент такого соединения состоит в "интердикции", посредством которой одна особь "выключает" функционирование первой сигнальной системы другой особи, так что та перестает быть "организмом-в-среде" и переходит в состояние "коммуникативного приема". Раскручивая спираль интердикций, контр-интердикций и контрконтр-интердикций по схеме гегелевской триады и предполагая возможность интериоризации одной особью всей ситуации на каждом этапе развертывания, Поршнев получает суггестию, которую и объявляет основополагающим феноменом второй сигнальной системы.
На обычный язык это можно перевести следующим образом. Человека характеризует, прежде всего, использование речи. Речь, которая кажется более или менее отображающей внешний мир вообще и ситуацию человека в частности, возможна и нужна лишь в силу этого "более или менее": если бы речь была буквальным отображением внешней ситуации, она была бы бесполезной. В "разрыве" этого "более или менее" находится самое главное: речь несет в себе специфические, только людям (в отличие от животных) свойственные социальные отношения, отношения людей друг к другу. Первичная, исходная суть этих отношений – суггестия: люди управляют друг другом не как биологические организмы, а как социальные существа; это и выделяет человека из мира животных.
Полезно здесь заметить, что в рамках этих представлений человеческая социальность принципиально отличается от существующих в мире животных (на самых разных уровнях развития, от пчел до горилл) паттернов коллективного поведения. Суть этого отличия состоит именно в интериоризации: человек "вбирает" в себя социальные отношения, становится не только их "объектом", но и их "субъектом".
Взаимодействия между людьми, будучи интериоризованными, то есть собранными и "разыгрываемыми" в одном индивиде, – это и есть человеческая психика. Исток и сущность этих взаимодействий, – по Поршневу, – есть суггестия [4].
Суггестия состоит в том, что один организм начинает управлять поведением другого организма, который при этом "ведет себя" не в соответствии с собственным приспособлением к среде, то есть не по принципу первой сигнальной системы, а в соответствии с требованиями или запросами другого. В этом Поршнев и видит основу и сущность "второй сигнальной системы", попросту – речи.
Дальше у Поршнева также раскручивается триада, дополняющая суггестию контр-суггестией и контр-контр-суггестией, но об этом мы уже будем говорить гораздо подробнее.
В заимствованном у Поршнева языке можно сказать, что элементы берновской структуры изначально задаются двумя фундаментальными суггестиями: Д&#rarr;Р и Р&#rarr;Д. Первая – просьба о помощи, с которой ребенок (будущий Ребенок) обращается к родителю (будущему Родителю). Вторая – управление поведением, которое родитель (будущий Родитель) осуществляет по отношению к ребенку (будущему Ребенку) [5].
Тут важны некоторые тонкости. Помощь детенышам и научение их определенному поведению являются непременным атрибутом жизни млекопитающих, и все это может происходить на чисто "первосигнальном", инстинктивном уровне. В отличие от этого человеческая коммуникация обязательно включает в себя элемент произвольности, определяемый, как мы позже увидим более подробно, феноменом интериоризации. Грубо говоря, когда "человеческий детеныш" плачет и родители бегут ему на помощь, – это еще не коммуникация и не суггестия. Путь к коммуникации начинается тогда, когда ребенок обнаруживает, что плачем (и другими коммуникативными средствами) он может позвать родителей [6].
Точно так же, когда женщина инстинктивно хватает ребенка за шиворот и выдергивает из-под машины – это еще не коммуникация. Коммуникация начнется, когда она закричит ему: "Я кому сказала, не выходи на улицу?!" Впрочем, это уже довольно сложная, развернутая форма коммуникации, к которой мы подойдем постепенно.
Два фундаментальных типа суггестии позволяют развить несложную "алгебру" соответствующих позиций. У нас есть Адресант – тот, кто осуществляет суггестию, и Адресат – тот, кому она направлена.
Ребенок, запрашивающий помощь, в качестве Адресанта суггестии может быть назван Помогантом, а Родитель, к которому обращен запрос – Помогателем. Родителя, отдающего "ценные указания", можно назвать Руководителем; Ребенок, который эти указания выполняет (как известно, возможны и другие варианты) – Послушат. [7]
К этим двум фундаментальным типам суггестии можно добавить перестановку ролей в тех же отношениях (дальше будет понятно, почему это возможно). Ребенок, запрашивающий указаний – "Указант"; полная формулировка запроса Указанта [8] может звучать так: "Давай я буду Ребенком, а ты – Родителем, ты мне скажешь, как мне вести себя в гостях у тети Маши, а если что-то будет не так, отвечать – тебе". Все это может быть "упаковано" в произнесенную с соответствующей интонацией фразку: "Ма-ам, а у тети Маши конфетку можно взять?"
Родитель, сам выступающий инициатором помощи, – "Благодетель". В этом случае интересно, что хотя помощь может быть чисто физической – взяли за шиворот и вытащили из лужи, или пришли в гости к бедному сынишке с его женой и подарили видеодвойку – казалось бы, без всяких слов, без всякой "коммуникации", – сама эта помощь, если речь идет не о котенке, а о человеческих отношениях, "назначает" Адресата Ребенком – "Благоприемником".
Если ядром трансакций Д-Р и Р-Д являются соответствующие формы суггестии, то оболочкой, не менее важной для формирования трансакции, служит то, что Джей Хейли (ученик и сотрудник Г.Бейтсона) называл "коммуникативным маневром". [9]
Каждое обращение содержит в себе назначение коммуникативных ролей, которые могут не совпадать с ролями, назначаемыми содержанием коммуникации.
Вот яркий пример такого несовпадения. В игре двух мальчиков один может назначить другого "главным", но в этом есть некий подвох: главный-то он главный, но назначил-то его другой. Если он польстится на "назначение" и примет его, вместе с этим он примет и саму коммуникацию, в которой роль "назначающего", то есть "еще более главного", отведена не ему. Не правда ли, очень похоже на игры в "большую политику"?
Таким образом, трансакции Р-Д и Д-Р суггестивны в двух смыслах: во-первых, по содержанию ("Ма-ам, хочу писать!" – и маме приходится оставлять гостей или телевизор и идти помогать чаду; "Немедленно отправляйся спать!" – и тут уже чаду приходится оставлять телевизор или гостей и ложиться спать), во-вторых – по назначению коммуникативных ролей (в предыдущих примерах они явно просматриваются).
Поршнев обращает внимание на важную особенность суггестии. Если язык, на котором произносится текст (или язык жестов и т.п.), человеку известен, он на каком-то уровне совершенно беззащитен перед суггестией: он не может ее не принять. В следующий момент он может с ней как-то обойтись, например, посредством контр-сугтестии, то есть прервать исполнение (об этом мы будем подробно говорить дальше), но это уже следующее действие, осуществляемое "поверх" исходного, как бы ни был мал промежуток времени между ними. Более того, это происходит уже "из другого места" психики. [10]
Если выполнению содержания суггестии многое может препятствовать (например, "установленность" организма на что-то другое), то принятие роли, назначаемой коммуникативным маневром, происходит гораздо быстрее и непосредственнее: это ребенок усваивает вместе с усвоением речи, и "отстройка" (то есть, как мы увидим дальше, Взросление) происходит медленно.
Теперь необходимо поговорить о контр-суггестии. Наша задача проще, чем у Поршнева: в нашем контексте речь идет о ее онтогенезе, то есть развития этой способности у социализирующегося ребенка, в отличие от анализа происхождения ее как таковой на заре человеческой истории.
"He-повиновение" может возникнуть первоначально просто как сбой "повиновения". Девочке на прогулке хочется залезть в лужу, мама сзади кричит ей "Не лезь!", – и исход может зависеть от самых различных причин В конце концов, девочка может быть так увлечена своей затеей, что просто не слышит маму. Пока что ситуация совершенно аналогична прогулке с собакой, которая убегает полаять на другую собаку; хозяин ее отзывает, и успех или неуспех его призыва зависит, грубо говоря, от силы соответствующих условных и безусловных рефлексов [11].
Дальше следует (как это ни смешно, но можно услышать в каждом дворе) текст "Я кому сказала?!", и вот здесь различие между ребенком и собакой становится решающим. Для собаки этот текст мало чем отличается от "поди сюда" (то есть для собаки это вообще не "текст", а "сигнал" или "стимул"). У ребенка же этот текст (пока не успел надоесть до превращения в "пустой звук") формирует то самое "кому", которому можно сказать.
Мама-то однозначно "знает", что девочка "не слушается". И она уж сумеет передать ей это знание!
Интериоризировав эту коммуникацию, девочка обнаруживает, что может послушаться, а может не послушаться. У нее появился выбор (а у Фрица Перлза – экзистенциальный аспект гештальттерапии).
Позже мы увидим, что это – один из этапов формирования Взрослого.
Таким образом, на суггестию можно ответить как послушанием, так и не-послушанием, контр-суггестией. Поскольку же мы различили суггестию-по-содержанию и предложение коммуникативный позиции ("маневр"), мы имеем следующие варианты реакции:
На контр-суггестию (к-с) следует контр-контр-суггестивный ответ (к-к-с). Мама (осуществляющая социализирующее воздействие культуры) не просто усиливает суггестию, бросая на "суггестивную" чашу весов дополнительные силы; она усложняет саму структуру коммуникации. В результате интериоризации этой более сложной коммуникативной структуры у ребенка формируются новые, более сложные личностные структуры. К-к-с – это не усиление первоначальной суггестии, это обращение к центру сознания и ответственности в ребенке (то есть формирование и укрепление этого центра); можно воспользоваться здесь термином "Эго", не слишком далеко уходя от общепринятого (в том числе – фрейдовского) словоупотребления.
"Доводы" к-к-с можно разбить на три больших класса: указание на возможные последствия в мире ("Промочишь ноги и испачкаешь новое платьице"), из которых впоследствии развертывается Взросление; указание на позицию Адресата и Адресанта ("хорошие девочки слушаются маму"), где формируется одна из центральных берновских тем – "Окей ли я?"; и возможное произвольное (со стороны Адресанта) наказание или поощрение ("если не будешь слушаться, мама не будет тебя любить, а папа не купит мороженого"). Последние два класса составляют, основу сценарных решений, препятствующих Взрослению, и вообще всяческого невротизма.
До сих пор мы говорили о суггестивных отношениях, связывающих Ребенка и Родителя, и лишь намекали на особое положение Взрослого. Действительно, Взрослый – это та личностная структура, которая непосредственно неподвластна суггестивным отношениям.
Важно, что эта "неподвластность" – не "до", а "после". Это не псевдо-гуманистический идеал спонтанности "организма-в-среде" [13]; все человеческое, повторим мы вслед за Поршневым, начинается с суггестии. Взрослый особым образом ассимилирует суггестивную ситуацию в целом, поднимается над ней благодаря мета-коммуникативному выходу [14].
Здесь мы в значительной степени отходим от буквы теоретических представлений Берна, зато приближаемся к его практике: как известно, вся трансакционная терапия базируется на усилении и укреплении эго-состояния Взрослого. Взрослый для нас – не столько "информационный процессор" (как часто можно понять по берновским пояснениям), сколько субъект выбора и ответственности.
Рассмотрим пример коммуникативной ситуации. Мальчик выбегает на улицу, мама вслед кричит ему: "Надень куртку, на улице холодно!"
Это яркий пример того, как семантика коммуникации (про погоду на улице и про куртку) отличается от прагматики [15] ("Ты сам не можешь сообразить, как тебе одеться, и я буду тебе указывать"). Эта коммуникация, казалось бы, отрезает Адресату собственный "доступ" к куртке: если наденет – значит послушался ("Вечно тебе все нужно говорить!"), не наденет – не послушался ("Что за неслух! Попробуй только, простудись!"). Адресату-подростку предлагается выбор между позицией Послушного Мальчика или Неслуха; кажется, что любой вариант поведения реализует одну из них.
Но если бы у подростка существовал достаточно хорошо сформированный Взрослый (что вполне возможно, если ситуация рассматривается не в непосредственной реальности, а в ретроспективе, – вспомните, как мы работали в прошлой главе), то выход есть. Опишем его с некоторой степенью подробности.
Прежде всего, нужно принять эту коммуникацию как значимый факт. У подростка есть сильное искушение "пропустить мимо ушей" привычно надоевший мамин окрик, но Взрослый (в отличие от Ребенка) не может себе этого позволить. К нему обратились, и он это слышал. Поскольку предлагаемая ему позиция его не устраивает, он должен как-то обойтись не только с содержанием суггестии, но и с самим ее фактом, с попыткой назначить ему определенную позицию.
Остановившись, мальчик может повернуться к маме и сказать ей с ласковой улыбкой (может быть, поцеловав ее в щечку): "Ах, мама, как ты замечательно обо мне заботишься!"
Этим контр-маневром (термин Джея Хейли) куртка и погода исключаются из разговора, заранее дается ответ на возможную обиду ("Он меня просто не замечает!"), принимается позиция Взрослого ("Я вполне сознаю свою среду, реагирую на нее адекватно, то есть в данном случае замечаю заботу о себе и благодарен за сам факт, не касаясь таких мелочей как куртка и погода") и партнеру также предлагается позиция Взрослого: доброй заботливой матери, вместо Обиженного Ребенка, каким (как мы видели в предыдущей главе) чаще всего на деле является Фрустрированный Родитель.
Последнее принципиально важно: если (в рамках нашей схематики, в отличие от Берна), Ребенок всегда обращается к Родителю, а Родитель – к Ребенку, то Взрослый всегда обращается к Взрослому [16].
Нередко такое обращение может вести к конфликту: мама ведь может и не принять такого ответа подростка, и тогда ему придется другими адекватными мерами защищать территорию своей свободы. Но здесь действует основной принцип конфликтологии [17], утверждающий, что "нормальный" конфликт, проживаемый и разрешаемый Взрослыми людьми, всегда разрешим к выгоде обеих сторон, в то время как игры-по-Берну, являющиеся по своей сути "извращенными" Родительскими и Детскими обращениями, на своем поле (то есть вне мета-коммуникативного выхода, который по отношению к "игре" должен в принципе быть терапевтическим) неразрешимы.
Таким образом, Взрослый – следующая стадия развертывания личностных структур, которые, как не раз говорилось, являются интериоризацией внешних – суггестивных и коммуникативных – ситуаций.
"Организм-в-среде" – центральное понятие ошибочного самоосознания гуманистов – живет в "здесь-и-теперь", потому что по определению не "знает" и не может "знать" ничего иного. Он целиком находится в предметной ситуации и полностью детерминирован. Его "спонтанность" – не более чем реагирование на внутренние и внешние стимулы, модифицируемое текущей установкой [18].
Ребенок и Родитель живут в суггестии и ее производных. Суггестия вырывает их из детерминированности средой, присущей "организму", но детерминирует по-своему.
Претендовать на свободу может только Взрослый, посредством мета-коммуникации выходящий за пределы суггестии, но не назад, в псевдо-спон-танную "ситуацию" антилопы-гну, а в открытость мира, в котором он может произвольно действовать и который он может благодаря этому познавать и отчасти творить.
Суггестия, таким образом, является первым шагом к произвольности, так как вырывает индивида из среды. Вторым шагом служит развертывание контр-суггестии и ее производных, впервые формирующее возможность выбора. Но здесь нет еще свободы содержания (поскольку оно задано исходной суггестией), и выбор сводится к выполнению или невыполнению суггестии.
Свобода содержания появляется при выходе в мета-коммуникацию, где могут сопоставляться и противопоставляться различные суггестивные, контрсуггестивные и контр-контр-суггестивные "ходы" и "маневры".
Мета-коммуникация является таковой, поскольку не создает ни суггестивных отношений, ни, соответственно, содержания. Зато она может широко пользоваться сопоставлениями тех содержаний, которые "добыты" предыдущими стадиями. Но как специфическая позиция, не принимающая и не отвергающая суггестию, как особое состояние "взвешенности" или "остановленности", она делает индивида свободным в обращении с этим содержанием и с самим собой.
Двумя основными формами реализации этой свободы являются волюция (индивидуальная воля) и когниция (индивидуальное познание). Остановимся сначала на первой. Для простоты изложения мы будем рассматривать только одну из двух фундаментальных суггестии, Р-Д.
Выход из потока "детерминированной спонтанности", в которой пребывает новорожденный "человеческий детеныш", обеспечивается Ребенку интердикцией и суггестией Родителя, который, кроме того, задает и содержание (интердикция: "не делай того, что ты делал бы "естественно"; суггестия: "делай это").
Внутренняя способность произвольности возникает у человека тогда, когда он интериоризирует эти фигуры, вбирает их в себя. Иными словами, для того, чтобы человек мог располагать способностью воли, он должен иметь внутреннего Ребенка, способного послушаться, и внутреннего Родителя, который говорит ему "делай так".
Но этого недостаточно. Эта пара может быть очень сильной, но жестко привязанной к какому-то определенному, давно утратившему свою актуальность, содержанию. Такой "псевдо-волевой" человек делает непонятно что и непонятно зачем, просто потому, что ему (его Родителю), "втемяшилось". Это, правда, прямая противоположность ситуации, когда непослушный внутренний Ребенок не выполняет никакую суггестию, – но это не воля в полном и точном смысле слова.
Суггестирующего Родителя и послушного Ребенка правильно "включает" и поддерживает их функционирование Взрослый. У Перлза это выражается понятием экзистенциального выбора и прекрасной идиомой take stand. Мартин Лютер выразил это фразой "На том я стою, и не могу иначе": не в смысле "спонтанности", что-де нечто меня "поставило", и я не умею "слезть", – а в том смысле, что мой Взрослый свободно и "информированно" рэшил нечто, и на этом я стою, потому что для меня это "так есть" [19].
Взрослый ориентируется на положение дел и свое собственное положение в "открытости мира". Находясь в мире, Взрослый занимает определенную позицию по поводу того, каким образом он будет в нем находиться.
Мы включаемся тут в дискуссию, которую много тысяч лет ведут философы, дискуссию по поводу свободы воли. Но, слава Богу, мы можем обсуждать этот вопрос не философски, а чисто психологически. По содержанию позицию Лютера (или Сократа, или любого другого человека) можно внешним образом описать как культурно или социально обусловленную, но дело не в содержании, а в интенции, намерении; дело в том, что Взрослый, учитывая все соображения, которые ему доступны, принимает решение и ответственность за него.
Это очень определенно на вкус, хотя извне не всегда легко различить, когда псевдо-решение принимается вопреки противоположному (то есть мы имеем дело с простой контр-суггестией), а когда свободно, не "вопреки" и не "в поддержку", выбирается собственная позиция, определяющая место и ответственность человека-в-мире.
Таким образом, воля – это правильное соотношение трех составляющих – экзистенциального решения Взрослого, суггестивного импульса Родителя и послушания Ребенка, способного это решение выполнить. Когда есть все три элемента, получается нормальная, сильная воля.
Переходя теперь к когниции, мы можем заметить, что Взрослый, чтобы занять определенное положение в мире, должен быть правильным образом осведомлен об этом мире.
Организм-в-среде вообще не осуществляет когниции: он непосредственно реагирует на среду в вечном "здесь-и-теперь"; за пределами непосредственно данной ситуации у него нет никакого "мира", который он мог бы познавать.
Суггестия и ее производные требуют определенной информации о среде, но узкой и специфически-искаженной; они также создают своего рода ситуацию (хотя и иного рода, чем ситуация организма-в-среде), а не мир.
"Мир" появляется только в мета-коммуникативной установке Взрослого, воздерживающегося как от непосредственного реагирования, так и от вовлечения в игру суггестии и ее производных.
Предметное содержание познания может быть взято только из предыдущих стадий; мета-коммуникация, как мы не раз отмечали, не может иметь собственного содержания. Но она позволяет превратить прагматику суггестивных "указаний" в семантическое содержание коммуникации [20], что, как гениально понял Поршнев, есть первое основание человеческой свободы.
Разворачивание идей и методов коммуникативной терапии во второй части книги только началось. В следующем Цикле оно будет продолжено, хотя акценты там расставлены несколько иначе. Читатель, который хочет поработать с текстом и идеями самостоятельно, может поставить перед собой вопрос: как можно было бы переписать материал третьей части книги, если ориентировать его как продолжение второй?